alles wegen dir
Алена начала очередной флэшмоб, и вот я его тоже делаю.
Мне прислали пейринг и три слова к нему, а моей задачей было написать небольшой однострочник. Ниже — результат моей маленькой писательской вакханалии.
(to be updated)
Первое. Номер тринадцать
Жан-Батист/Блейн, проигрыш, беда, стихия
Для Плоский зад Смайта
Корабль кренится в сторону — маленькая деревянная дощечка в пропахших солью руках разбушевавшегося моря, — и Блейн невольно хватается за борт, чтобы не упасть. Жан-Батист, ублюдок, по-прежнему стоит прямо, широко расставив ноги в стороны, свободной рукой отбрасывая назад мокрые волосы, сплевывая куда-то в сторону (кровь? соль? собственную желчь?), и только уголок его губ ползет влево, словно подчиняясь движению корабля. Ухмылка беззлобная, просто обреченно-усталая, но в сгущающихся сумерках кажется беззубым оскалом, и Блейн думает о старухе — старике — с косой, черном плаще и воротах Ада.
Жан-Батист с видимым безразличием провожает взглядом исчезающую в море руку, и Блейн бы вздрогнул, не будь проплывавший мимо труп двенадцатым за последние полчаса. О борт ударяется очередная — будто разгневанная чем-то — волна, заставляя палубу трещать по швам в унисон с нервами, и Блейн гадает, как скоро они превратятся в трупы номер тринадцать и номер четырнадцать.
Ответ на этот вопрос находится в руке у Жана-Батиста. Ответ состоит из двадцати сантиметров стали, весит чуть меньше килограмма, неприятно липнет к мокрой от пота и соленых капель ладони и вмещает в себя шесть патронов. Сейчас, впрочем, там находится всего один.
Жан–Батист передает ему револьвер — дулом вперед, на этой стадии беспокоиться о безопасности уже бессмысленно, — и наклоняет голову в сторону, смотря на Блейна, как ученый на крысу, перед которой только что положили капсулу с ядом. Крыса может не сдвинуться с места, может в инстинктивном страхе забиться в противоположный угол клетки, может понюхать капсулу, может кружить вокруг нее, может внимательно смотреть издалека маленькими черными точечками-глазами, а может и проглотить ее. Блейн чувствует себя этой крысой — из шести шансов один у него тоже фатальный.
Револьвер у виска чуть теплый, еще не успевший остыть после очередной попытки Жана-Батиста — попытки самоубийства? Спасения? Блейн покрепче сжимает мокрую рукоятку, словно боится, что револьвер выскользнет у него из руки, и под незаинтересованно–скучающим взглядом Жана-Батиста поворачивает барабан. Жан-Батист, ублюдок, наверняка уже размышляет, как избавиться от мертвого тела Блейна — трупа номер тринадцать, — и пальцы Блейна сами нажимают на спусковой крючок. Он не вздрагивает, не морщится, не сжимает зубы — последние, может, доли секунды тратятся на ожидание.
Выстрела не следует.
Место трупа номер тринадцать по–прежнему свободно, думает Блейн, отдавая револьвер обратно. Теперь у Жана-Батиста есть один шанс из шести занять это место, и от мысли, что ему придется что-то с этим делать, Блейна захлестывает волной приближающейся истерики — которую, впрочем, так легко перепутать с одной из беснующихся волн за бортом. Корабль раскачивается, доски трещат, Блейна больше не привлекает возможность оказаться номером четырнадцатым.
Жан-Батист поворачивает барабан большим пальцем и практически лениво подносит дуло к виску, не отрывая взгляда от Блейна. Это его идея: он предложил игру, когда мимо них проплыл номер пятый и безнадежность положения стала совсем очевидной, он установил правила, он не может проиграть. Волна ударяется о борт, и Жан-Батист нажимает на курок. Скрип мачты не заглушает выстрел, а, кажется, делает его громче, явственней.
Жан–Батист проиграл.
Но Блейна нельзя назвать победителем.
Он вытаскивает револьвер из еще теплых пальцев и делает шаг назад. Соленые капли, следы разбушевавшейся стихии, застилают глаза жгучей пеленой. Бьющий по щекам ветер грубо вырывает его из замешательства, где Блейн, не моргая, сморит на труп номер тринадцать — Жана-Батиста — и понимает, что не в силах избавиться от него.
Блейн вновь заряжает револьвер и поворачивается лицом к шторму.
В барабане две пули — Жану-Батисту бы понравилось.
Второе.
Курт/Адам, домино, желе, ветер
Для Tess Grey
Тишина тяжелая, некомфортная, висит в воздухе каменной глыбой, тянет вниз, но Курт не хочет, чтобы она прерывалась. Раскрыть рот — разрезать веревку, на которой держится камень, и он потянет за собой в бездонную пропасть. Раскрыть рот — вынести смертный приговор.
— Ты ведь знаешь, что нам придется об этом поговорить.
Адаму нужно, необходимо разорвать тишину на кусочки, развеять по ветру, повесить над их головами груз своих слов, и, если Курт думал, что тишина была тяжелой, то сейчас вес сказанного — простой и понятной фразы — буквально придавливает его к земле.
Он бездумно хватается за костяшки домино, разбросанные по деревянному столу, и кладет их одну за другой, выстраивая ровную линию. Кто-то зовет это обсессивно-компульсивным расстройством, Курт зовет это привычкой. Когда не получается привести в порядок жизнь, разберись с домино. Это будет проще.
— Только не говори, что ты перепутал. — Голос Адама не злой, не ядовитый, не обиженный — в нем сквозит лишь ровная, словно засушенная, боль, и Курт проглатывает свои слова, которые входят остро заточенными ножами в заднюю стенку глотки. Возможно, он действительно на секунду перепутал неряшливую светлую челку с аккуратно уложенной темной, добрые голубые глаза — с хитрыми зелеными, а теплую улыбку — с самодовольной ухмылкой. И Курту не нужно ничего говорить и не нужно даже поднимать взгляда от холодных костяшек, чтобы увидеть, как его молчание режет Адама теми же ножами, которые минуту назад застряли у него в горле.
Курт крутит в пальцах черную костяшку — две белых точки на правой стороне и одна на левой — и пытается объяснить, что перепутать было легко, слишком легко, но металл в глотке сворачивается в ледяной ком, который не пропускает ни звука. Курт хватается за другую костяшку — белая точка на правой стороне и чернота на левой — и пытается сказать, что такое может случиться с каждым, но тихое дыхание, раздающееся спереди, подсказывает ему, что Адаму приятнее слушать оглушающий свист ветра, и слова, прорвавшиеся через железную преграду, проваливаются обратно в горло.
Когда каждая из костяшек побывала в его пальцах и вернулась обратно на стол, Курт поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с усталым — не злым, не рассерженным, не непонимающим — усталым — Адамом, и ловит себя на искренно-трусливой мысли, что желает, чтобы сегодняшний день превратился во вчерашнюю ночь. Ночь услужливо размазала акварель по белому холсту жизни, позволяя разбавленным водой краскам растечься и смешаться в одно хаотично-яркое бесформенное пятно, и разрешила отключить рациональную часть мозга на несколько блаженных часов, ослепив искрами бенгальских огней и сине-зелено-желтым светом софитов. Ночью в глазах Адама непозволительно ярко сияли звезды, а на его губах чувствовался вкус желе, в которое Рейчел сочла забавным добавить водки.
Костяшки домино по-прежнему беспорядочно разбросаны по столу. Курту не удается создать порядок из хаоса.
Адам наклоняется вперед, беря Курта застывшими на ветру пальцами за подбородок. Бывшее разноцветным пятно теперь грязно-серое, поблекшее, а в глазах Адама болью догорают взорвавшиеся звезды.
— Ты можешь с этим разобраться.
На губах Адама больше не чувствуется желе — только утверждение, подорванное случайно закравшимся в голос вопросом, и горечь, как от водки.
Резкий порыв ветра сдувает аккуратно поставленные на ребра костяшки.
Мне прислали пейринг и три слова к нему, а моей задачей было написать небольшой однострочник. Ниже — результат моей маленькой писательской вакханалии.
(to be updated)
Первое. Номер тринадцать
Жан-Батист/Блейн, проигрыш, беда, стихия
Для Плоский зад Смайта
Корабль кренится в сторону — маленькая деревянная дощечка в пропахших солью руках разбушевавшегося моря, — и Блейн невольно хватается за борт, чтобы не упасть. Жан-Батист, ублюдок, по-прежнему стоит прямо, широко расставив ноги в стороны, свободной рукой отбрасывая назад мокрые волосы, сплевывая куда-то в сторону (кровь? соль? собственную желчь?), и только уголок его губ ползет влево, словно подчиняясь движению корабля. Ухмылка беззлобная, просто обреченно-усталая, но в сгущающихся сумерках кажется беззубым оскалом, и Блейн думает о старухе — старике — с косой, черном плаще и воротах Ада.
Жан-Батист с видимым безразличием провожает взглядом исчезающую в море руку, и Блейн бы вздрогнул, не будь проплывавший мимо труп двенадцатым за последние полчаса. О борт ударяется очередная — будто разгневанная чем-то — волна, заставляя палубу трещать по швам в унисон с нервами, и Блейн гадает, как скоро они превратятся в трупы номер тринадцать и номер четырнадцать.
Ответ на этот вопрос находится в руке у Жана-Батиста. Ответ состоит из двадцати сантиметров стали, весит чуть меньше килограмма, неприятно липнет к мокрой от пота и соленых капель ладони и вмещает в себя шесть патронов. Сейчас, впрочем, там находится всего один.
Жан–Батист передает ему револьвер — дулом вперед, на этой стадии беспокоиться о безопасности уже бессмысленно, — и наклоняет голову в сторону, смотря на Блейна, как ученый на крысу, перед которой только что положили капсулу с ядом. Крыса может не сдвинуться с места, может в инстинктивном страхе забиться в противоположный угол клетки, может понюхать капсулу, может кружить вокруг нее, может внимательно смотреть издалека маленькими черными точечками-глазами, а может и проглотить ее. Блейн чувствует себя этой крысой — из шести шансов один у него тоже фатальный.
Револьвер у виска чуть теплый, еще не успевший остыть после очередной попытки Жана-Батиста — попытки самоубийства? Спасения? Блейн покрепче сжимает мокрую рукоятку, словно боится, что револьвер выскользнет у него из руки, и под незаинтересованно–скучающим взглядом Жана-Батиста поворачивает барабан. Жан-Батист, ублюдок, наверняка уже размышляет, как избавиться от мертвого тела Блейна — трупа номер тринадцать, — и пальцы Блейна сами нажимают на спусковой крючок. Он не вздрагивает, не морщится, не сжимает зубы — последние, может, доли секунды тратятся на ожидание.
Выстрела не следует.
Место трупа номер тринадцать по–прежнему свободно, думает Блейн, отдавая револьвер обратно. Теперь у Жана-Батиста есть один шанс из шести занять это место, и от мысли, что ему придется что-то с этим делать, Блейна захлестывает волной приближающейся истерики — которую, впрочем, так легко перепутать с одной из беснующихся волн за бортом. Корабль раскачивается, доски трещат, Блейна больше не привлекает возможность оказаться номером четырнадцатым.
Жан-Батист поворачивает барабан большим пальцем и практически лениво подносит дуло к виску, не отрывая взгляда от Блейна. Это его идея: он предложил игру, когда мимо них проплыл номер пятый и безнадежность положения стала совсем очевидной, он установил правила, он не может проиграть. Волна ударяется о борт, и Жан-Батист нажимает на курок. Скрип мачты не заглушает выстрел, а, кажется, делает его громче, явственней.
Жан–Батист проиграл.
Но Блейна нельзя назвать победителем.
Он вытаскивает револьвер из еще теплых пальцев и делает шаг назад. Соленые капли, следы разбушевавшейся стихии, застилают глаза жгучей пеленой. Бьющий по щекам ветер грубо вырывает его из замешательства, где Блейн, не моргая, сморит на труп номер тринадцать — Жана-Батиста — и понимает, что не в силах избавиться от него.
Блейн вновь заряжает револьвер и поворачивается лицом к шторму.
В барабане две пули — Жану-Батисту бы понравилось.
Второе.
Курт/Адам, домино, желе, ветер
Для Tess Grey
Тишина тяжелая, некомфортная, висит в воздухе каменной глыбой, тянет вниз, но Курт не хочет, чтобы она прерывалась. Раскрыть рот — разрезать веревку, на которой держится камень, и он потянет за собой в бездонную пропасть. Раскрыть рот — вынести смертный приговор.
— Ты ведь знаешь, что нам придется об этом поговорить.
Адаму нужно, необходимо разорвать тишину на кусочки, развеять по ветру, повесить над их головами груз своих слов, и, если Курт думал, что тишина была тяжелой, то сейчас вес сказанного — простой и понятной фразы — буквально придавливает его к земле.
Он бездумно хватается за костяшки домино, разбросанные по деревянному столу, и кладет их одну за другой, выстраивая ровную линию. Кто-то зовет это обсессивно-компульсивным расстройством, Курт зовет это привычкой. Когда не получается привести в порядок жизнь, разберись с домино. Это будет проще.
— Только не говори, что ты перепутал. — Голос Адама не злой, не ядовитый, не обиженный — в нем сквозит лишь ровная, словно засушенная, боль, и Курт проглатывает свои слова, которые входят остро заточенными ножами в заднюю стенку глотки. Возможно, он действительно на секунду перепутал неряшливую светлую челку с аккуратно уложенной темной, добрые голубые глаза — с хитрыми зелеными, а теплую улыбку — с самодовольной ухмылкой. И Курту не нужно ничего говорить и не нужно даже поднимать взгляда от холодных костяшек, чтобы увидеть, как его молчание режет Адама теми же ножами, которые минуту назад застряли у него в горле.
Курт крутит в пальцах черную костяшку — две белых точки на правой стороне и одна на левой — и пытается объяснить, что перепутать было легко, слишком легко, но металл в глотке сворачивается в ледяной ком, который не пропускает ни звука. Курт хватается за другую костяшку — белая точка на правой стороне и чернота на левой — и пытается сказать, что такое может случиться с каждым, но тихое дыхание, раздающееся спереди, подсказывает ему, что Адаму приятнее слушать оглушающий свист ветра, и слова, прорвавшиеся через железную преграду, проваливаются обратно в горло.
Когда каждая из костяшек побывала в его пальцах и вернулась обратно на стол, Курт поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с усталым — не злым, не рассерженным, не непонимающим — усталым — Адамом, и ловит себя на искренно-трусливой мысли, что желает, чтобы сегодняшний день превратился во вчерашнюю ночь. Ночь услужливо размазала акварель по белому холсту жизни, позволяя разбавленным водой краскам растечься и смешаться в одно хаотично-яркое бесформенное пятно, и разрешила отключить рациональную часть мозга на несколько блаженных часов, ослепив искрами бенгальских огней и сине-зелено-желтым светом софитов. Ночью в глазах Адама непозволительно ярко сияли звезды, а на его губах чувствовался вкус желе, в которое Рейчел сочла забавным добавить водки.
Костяшки домино по-прежнему беспорядочно разбросаны по столу. Курту не удается создать порядок из хаоса.
Адам наклоняется вперед, беря Курта застывшими на ветру пальцами за подбородок. Бывшее разноцветным пятно теперь грязно-серое, поблекшее, а в глазах Адама болью догорают взорвавшиеся звезды.
— Ты можешь с этим разобраться.
На губах Адама больше не чувствуется желе — только утверждение, подорванное случайно закравшимся в голос вопросом, и горечь, как от водки.
Резкий порыв ветра сдувает аккуратно поставленные на ребра костяшки.
@темы: Glee, флэшмоб имени вдохновения, potato's gonna potate, Саша пишет
-
-
09.01.2015 в 15:09обожаю русскую рулетку в любой ситуации и любом исполнении *_____*
потрясающе
-
-
09.01.2015 в 16:34Я рада, что тебе зашло *__*
-
-
11.01.2015 в 08:35-
-
11.01.2015 в 17:26